Рецензии на спектакли

Интервью, статьи

Ссылки:
«Самоубийца»

Катарсис желудка

Пьеса, которой на роду было написано не иметь долгой сценической жизни, в нынешнем сезоне идет сразу на двух московских сценах: вслед за Театром им. А.С.Пушкина (режиссер Роман Козак) ее сыграли в РАМТе, где постановку осуществил Вениамин Смехов. И более всего хотелось бы в этом случае торжествовать историческую справедливость. Речь ведь не о том, что написанную в 1928 году комедию "Самоубийца" ставили неудачно и снимали с репертуара по причине неуспеха. А в том, что ее сценическая история - это история запретов. Практически не дошли до зрителя постановки Вс.Мейерхольда (28-й и 32-й годы). В МХТ сам Сталин разрешил пьесу "в порядке опыта", однако опыт был признан вредным. В хрущевскую оттепель "Самоубийцу" ставили в Театре им. Евг.Вахтангова и в Театре на Таганке – оба спектакля были запрещены. Валентин Плучек выпустил спектакль в Театре сатиры в 1982 году, но и его вскоре закрыли. Последнюю по времени попытку предпринял в Театре на Таганке, вернувшись из-за рубежа, Юрий Любимов. Было это в начале 90-х, когда идеологических запретов уже не существовало. Спектакль продержался несколько лет, но событием не стал.

Значит ли это, что пьеса Н.Эрдмана "Самоубийца", при всех ее блестящих литературных и театральных достоинствах, осталась принадлежностью своего времени? То есть не стала классикой, ибо одно из свойств последней - всегда обнаруживать хотя бы в одной из своих многочисленных граней точку соприкосновения со временем новой постановки? Верить в это не хочется. Хотя бы потому, что трагический балаган, жанр, наследуемый Эрдманом от Сухово-Кобылина, при неизбежной острой социальности, имеет и вневременной смысл. Или потому, что многие реплики пьесы обладают убийственной афористичностью. "В наше время торговля – тоже искусство. В наше время искусство – тоже торговля". Это – без комментариев. А фраза главного героя, Семена Подсекальникова: "Жизнь, я требую сатисфакции!" – ну просто трагикомическая формула претензий человечества к Судьбе.

Итак, что за самоубийца? Никчемный, маленький человек Подсекальников живет на иждивении у жены и тещи. Очередная свара возникает из-за ливерной колбасы, но это вроде последней капли, и наш герой объявляет, что готов застрелиться. Подсекальников, конечно, демагог, некий фарсовый парафраз Фомы Опискина, но, согласитесь, и такие индивидуумы, бывает, не находят себе места в жизни. Однако намерения нашего самоубийцы подхватываются целой компанией представителей разных социальных групп, и каждый стремится сделать из смерти Подсекальникова идейно-политическое событие. Разворачивается грандиозный балаган – с проводами и похоронами. А в результате Подсекальников обманывает все упования, ибо очень хочется ему жить, но вот другой человек стреляется взаправду.

Пьеса сочинялась в те годы и в том государстве, где интересы индивидуума подминались под идею массы. Фокус, однако, в том, что индивидуальность Подсекальникова не представляет никакого человеческого интереса. Равно как и жены его Маши, и тещи Серафимы Ильиничны. Что же касается остальных персонажей, то они – скорее типажи и функции: священник, интеллигент, представитель бизнеса, сексуально озабоченная дамочка, домкомовский стукач... Но когда наш самоубийца задумывается о том, что будет с ним спустя миг после нажатия курка, о том, как мизерно это секундное расстояние между "тик" и "так", фарс взлетает до трагедии. А когда, восстав из гроба, герой произносит гимн самой невыдающейся, самой обывательской жизни ("Я влюблен в свой живот, товарищи!"), балаган берет все права на высокую гуманистическую драму.

Еще бы, разрешили все это играть при Сталине, Хрущеве или Брежневе, когда там такой "наезд" на тоталитарный режим! Зато с пафосом постановки было куда легче. Можно было воплотить этот очевидный авторский "наезд", и выходило современное, а также своевременное, ясное по смыслу сценическое произведение. Но в 2006 году обличение советской власти – уже полнейший плюсквамперфект. А спектакль Вениамина Смехова, как нетрудно догадаться, именно в этой форме времени пребывает. Что заставило обычно деликатного и тонкого сценографа Станислава Морозова соорудить в финальной сцене гигантскую металлическую стелу из кулаков? Наверняка режиссерский пафос. Неизживаемый у старого таганковца В.Смехова публицистический зуд, все еще не закрытый счет к эпохе социализма. Этот величиной с телеграфный столб перст, указующий на социализм, сводит к примитиву все, что до того два с лишним часа звучало со сцены. Впрочем, есть в спектакле еще и речевой этому аналог – вставленные постановщиком в пьесу эрдмановские интермедии, посвященные проблемам искусства для революционных масс. Сами по себе острые и изящные, они стреляют в спектакле по давно улетевшим "воробьям".

Есть еще одно удручающее обстоятельство – монотонность интонаций. В.Смехов и не скрывал, что пытался передать актерам интонации самого Николая Робертовича Эрдмана, с которым дружил, которого хорошо знал. Слушая речь артистов РАМТа, узнаешь, однако, в ней именно смеховскую манеру говорить: медленно, чуть распевно и отрешенно. И, наконец, понимаешь, что сам артист перенял ее в свое время от Эрдмана, завороженный его личностью. Все это было бы замечательно, если бы послужило в спектакле какому-то новому смыслу. Не в музейных же, в самом деле, целях затевалась постановка? И не ради же одного того, чтобы звучал со сцены действительно потрясающий текст?

И тут приходит в голову самая, пожалуй, неприятная в нынешней театральной ситуации мысль: что же является сутью режиссерской профессии? Умение развести мизансцену? Поиграть интонацией, иллюстрацией, намеком, "приветом от..." (нужное подчеркнуть, недостающее продолжить)? Справедливости ради надо сказать, что мысль эта посещает нас отнюдь не только на спектаклях Вениамина Смехова. И все же на рамтовском "Самоубийце" она стучит по темени не слабее того молота. Мечта о том, как настоящий режиссер умеет вскрыть смысл пьесы и соотнести его с конкретным временем постановки, – вот что не дает покоя. Ведь первой и главной жертвой неумения это делать стал в спектакле, без сомнения, способный актер Алексей Розин, играющий Подсекальникова. Остальным артистам, в силу очевидной типажности их персонажей, еще можно зацепиться за среднестатистический прием. Уж сколько играно, скажем, про нэп и коммуналки, одних "Зойкиных квартир" поставлено немерено. Поэтому, хоть и банально, но вполне убедительно выглядят и ретивый сосед Калабушкин – Илья Исаев, и его дородная пассия Маргарита – Елена Галибина, и отец Елпидий – Александр Комиссаров, и теща Серафима – Нина Дворжецкая, и женщина-вамп Клеопатра Максимовна – Вера Зотова, и многие другие.

Известно, труппа в РАМТе сильная, эмоционально подвижная, способна не только играть в разных режимах, но даже танцевать приближенно к балету (что и демонстрирует в "Идиоте" Режиса Обадии). Не вина артистов, что в "Самоубийце" они с очевидным драйвом и отменной выучкой играют что-то поверхностно выразительное на тему... даже не нэповской действительности, а многочисленных постановок про эпоху нэпа. Это их беда, ибо будь в постановке поболее смысла, каждая актерская работа обрела бы совсем иное театральное качество. Уж как хороши, как виртуозно выразительны во вставных дивертисментах Тарас Епифанцев, Дарья Семенова и Татьяна Матюхова. Одна беда – сегодняшнего смысла в этих дивертисментах нет, только публицистический плюсквамперфект.
Но с Подсекальниковым – не беда, а катастрофа. Что за человека играет Розин, каковы мотивы его поведения, – не понять, хоть застрелись. Простодушен? Нисколько. Глуп? Не ясно. Хитер? А бог его знает. Артист вязнет в предложенных ему эрдмановских интонациях и тянет невнятную, монотонную кантилену.

Вениамин Смехов, интеллектуал, знаток литературы, любит филологические игры. И обнаруживает в эрдмановских текстах куски ритмической прозы. Герои вдруг заговаривают то нерифмованным анапестом, то ямбом, и это, конечно, маленькие гурманские радости для искушенного уха. Когда б из этих игр возникла в спектакле тема ну хоть уходящей культуры слога или памяти о растоптанной пролетарским сапогом поэзии, уже было бы хорошо. Увы! Поиграли – и бросили. Брошенной остается и несчастная жена Подсекальникова Маша – Ирина Низина, которой Эрдман подарил недюжинную человеческую историю, а Смехов – лишь участь покорной овцы.
Пожалуй, близок к истине один лишь Евгений Редько, играющий интеллигента Аристарха в режиме зловещего гротеска и в лучшие свои минуты вызывающий не только смех, но и оторопь.
Нет, конечно, вопрос: про что сегодня ставить эту сложнейшую пьесу, этот невероятный концентрат реприз, социальных протестов и наследственной для русского литератора защиты маленького человека?

К слову, в 20-30-е годы человека, пекущегося лишь о животе своем, общество отвергало. В наши дни – напротив, всячески культивирует и даже формирует. Быть может, здесь искомое созвучие, которое позволит прочитать пьесу современно? К тому же и нынешнего обывателя, хотя и совсем уже другие силы, но все равно используют в своих интересах. Маленький – опять крайний. Возможно, тут и кроется точка временных пересечений, тот самый "тик-так", без которого не бывает хорошей режиссуры? Но что толку спрашивать все это со спектакля, в котором решительно нет не только ответов, но и вопросов.

В одних мемуарах я прочла историю о том, как Николая Эрдмана, усталого, разочарованного, порвавшего отношения с театром, затащили как-то на действительно выдающийся спектакль по великой классической пьесе. Он из вежливости пришел, посмотрел и сказал: "Правильно сделали, что поставили". Но насчет "Самоубийцы" В.Смехова такого не скажешь.


Наталия Каминская
Газета «Культура» №12(7522), 30.03-05.04.2006 г.